Я родилась 22 января 1937 года в будущем городском посёлке Химки Красногорского района Московской области в семье служащих завода № 301.
Когда началась Великая Отечественная война, мне было четыре года и пять месяцев. 18 октября 1941 года наша семья с последним железнодорожным составом завода № 301 отправилась в эвакуацию на восток в город Новосибирск. Поэтому ничего не могу рассказать о войне 1941—1945 годов.
В Новосибирске наша семья проживала с декабря 1941 года по середину мая 1945 года в бараке посёлка авиационного завода, которому впоследствии присвоили имя В.П. Чкалова. Из окна нашей комнаты были видны бараки, дровяные сараи жильцов. Так как посёлок стоял на болотистой земле, то между бараками и сараями были проложены тесовые мостки. Тоскливый вид.
Мои воспоминания этих лет похожи на летящие искорки от костра в ночном небе.
В 1944 году я пошла в женскую школу в Новосибирске. До неё далеко было идти, дорога проходила по длинному мосту через множество железнодорожных путей. Возле подходов к мосту тесно стояли склады, производственные здания и ещё что-то. Со второй четверти первого класса я уже училась в начальной школе, открытой в бараке благодаря женсовету заводского посёлка. Школа была смешанной. В ней в одном классе учились девочки и мальчики.
Женсовет устроил для учащихся школы в конце декабря 1944 года новогодний праздник с угощением: каждому ученику пирожное и половина стакана кофе. Подшефный совхоз подарил мороженую сахарную свёклу. Женщины бросали мороженые корнеплоды свёклы вместе с грязью в кипящую воду. С корнеплода вместе с грязью слезала шкура. Чистый клубень быстро перекладывали в другую кастрюлю с кипящей водой и варили до готовности. Сваренный корнеплод разрезали на ломти толщиной около двух сантиметров, которые подсушивали с двух сторон на сухой сковороде. Пирожное готово! Горелки после каждой порции сушки ломтей тщательно счищали со сковороды, мелко растирали. Этот порошок заливали отваром, разбавленным кипячёной водой. Вот вам и кофе!
Это мой пересказ воспоминания мамы о приготовлении пирожных и кофе.
Уже в 50-е годы ХХ века я спросила: «Мама, почему ты не сделаешь пирожное, как в Новосибирске?» Мамин ответ был прост: «Дочка, ты сейчас этого не будешь кушать!». Но во мне до сих пор живёт чувство праздника, праздника Нового Года в Новосибирске.
Ранним майским утром 1945 года барак проснулся от крика: «Победа!!!». Кричал мой отец, прибежавший с ночной смены. Он хотел сообщить всем долгожданную новость и взять меня на митинг. Все жильцы выскочили в коридор барака, в чём были, обнимались, целовались, кричали, плакали, смеялись. На митинг от заводоуправления отправилась колонна полуторок, в которых плечо к плечу стояли работники авиационного завода.
Когда машины въехали на одну из центральных улиц города Новосибирска, все услышали гул. Затем я увидела четырёх- или пятиэтажные дома (не помню точно какие). Рамы окон были открыты. Оконные проёмы сплошь были заполнены людьми, одетыми во всё белое, у многих были забинтованы или головы, или руки, или плечи, или грудь. К окнам подвезли кровати, на которых лежали те, кто не мог подойти самостоятельно. Кто мог, махал руками или костылями. Некоторые чуть не вываливались из окон, их удерживали рядом стоящие. Они все кричали не своими голосами. На машинах люди стояли молча, только приветственно махали руками. От всего этого я испугалась, сквозь слёзы закричала: «Сумасшедшие! Это сумасшедшие!» Меня успокоили: «В госпитале лечат раненых красноармейцев». Больше я ничего не видела: уткнулась лицом в папу. В этот год мне исполнилось восемь лет.
В третьей декаде мая 1945 года мама поехала в командировку на завод № 301 в родные Химки. С мамой мог ехать только брат, которому было три года и пять месяцев. Я должна была остаться в Новосибирске, потому что командированный мог взять с собой детей не старше семи лет. На вокзал отправилась вся наша семья, папа и я – провожающие. Как только подали состав к перрону, толпа навалилась на ворота, и они под нажимом открылись. Охрана была «сметена». Мы оказались первыми у своего вагона. Мама внесла в вагон брата и вещи, папе не позволили даже помочь. Мама подошла к окну, папа знаками показал, что надо открыть фрамугу окна. Маме удалось открыть фрамугу. Папа положил меня на свои руки. Одно мгновение – и я в руках мамы. Фрамуга закрыта, я же под нижней полкой за тюками, чемоданами, мешками.
Весь день и ночью, когда шли контролёры, я сидела в своём укрытии. Проводница шла впереди контроля и объявляла: «Граждане пассажиры, приготовьте проездные документы». Это был сигнал — прячься. Так я и ехала, не имея права сесть к окну, даже когда состав был в пути. Ночью спала на полке вместе с братом, почти под мамой. Однако мама показала мне туннели под Уральскими горами и реку Волгу.
Когда ехали по Сибири, загорелась букса у нашего вагона. На ближайшем полустанке подняли вагон, предварительно высадив пассажиров. Пассажиры уговорили начальника полустанка после замены буксы везти всех дальше в том же вагоне (скорее всего, было много «зайцев»). На ближайшей станции после аварии в нашем купе третью полку занял офицер (вагон был плацкартный). Офицер «подружился» с братом. Часто сверху раздавалось: «Сергей Сергеевич! Иди кушать кашу». И уже на третьей полке брат декламирует своему «товарищу» стихотворение Николая Некрасова «Генерал Топтыгин». Брат знал наизусть всё стихотворение, у него раскатисто звучала буква «эр». Мама вспоминала, что при подъезде к Москве офицер в тамбуре сообщил, что на перроне московского вокзала строжайший контроль въездных документов. А я – заяц, и мне грозила отправка назад в Новосибирск. Въезд в Москву из любой точки Советского Союза на поездах дальнего следования без проездных документов был запрещён из-за ограниченного количества продовольствия и отсутствия свободного жилья. Офицер обещал помочь и сдержал своё слово: его помощник провёл нас через пропускной пункт.
Через два часа мы были дома на Февральской улице.
Это было 30 мая 1945 года. Утром на другой день я подошла к окну и закричала: «Мама, снег выпал!». Мама засмеялась: «Дочка, это зацвёл сад. Иди, погуляй».
В стране действовала и после окончания Великой Отечественной войны карточная система на продовольствие. Даже при наличии карточек хлеба на столе могло не быть, потому что его просто не хватало на всех. В столовой завода №456, что располагалась в Центральном посёлке города Химки (сохранилось здание на улице Гоголя), в обеденное время ребёнку можно было отоварить свою детскую карточку за текущий день. В начале очереди на раздаче блюд необходимо было взять столовую алюминиевую ложку. В конце раздачи обязательно отдать её в руки контроллёра, иначе не только не отоварят карточку, а даже не выпустят из столовой. Такие строгости были необходимы для борьбы с воровством. В середине черпачка ложки было просверлено отверстие диаметром около шести-семи миллиметров – и их всё равно воровали. В продаже не было ложек. Впрочем, как и многого другого.
Накануне седьмого ноября 1947 года, Дня Социалистической Революции в 1917 году, папа пришёл домой после работы раньше обычного и повёл меня в магазин. Здание магазина стояло на середине проезжей части улицы Победы, на том месте, где улица встречалась с берёзовой аллеей. При подходе к магазину я почувствовала запах свежеиспечённого хлеба. В магазине все полки были заполнены хлебом.
Папа попросил у продавщицы, лицо которой светилось радостью, буханку (!) чёрного хлеба и половину подового горчичного батона (!!!). Я дёрнула полу пальто отца: «Папа, я уже сегодня отоварила карточки». В ответ услышала: «Дочка, с сегодняшнего дня отменили карточки. Можно покупать хлеб, сколько хочешь и любой!».
Вечером дома был праздник – ели хлеб без оглядки на завтрашний день. Но ещё года два были трудности с хлебом.
В начале лета 1946 или 1947 года, точно не помню, в городе Химки начала свою работу Московская областная станция юных натуралистов. Я была в числе первых учеников этой станции, коллектив сотрудников которой сыграл важную роль в моей жизни. Я вспоминаю всех сотрудников с особым теплом и благодарностью. В начале ноября девочки и мальчики из Химок, 20-25 юннатов, были участниками слёта пионеров города Москвы, проходившем в Концертном зале имени П. И. Чайковского Под звуки пионерских горнов: «Всем! Всем!», - мы вышли в зрительный зал и встали друг за другом на лестнице вокруг первого входа от сцены первого амфитеатра. Мы стояли на одной части лестницы вполоборота к залу, на другой — вполоборота к сцене. В руках каждый юннат держал тот овощ, который вырастил сам. Все эти овощи были знакомы в те годы людям, проживавшим в нашей природной зоне. Только у меня был в руках редкостный для Подмосковья овощ — патиссон, вместо вилка капусты. Капусту я выращивала вместе с другой девочкой. Мы вырастили такие большие и тяжёлые кочаны, что я не могла поднять вилок.
Зал я запомнила алым: на белых блузках девочек и белых рубашках мальчиков были повязаны алые пионерские галстуки. В зале не было свободных мест. На сцене стояли пионеры-знаменосцы.
Когда я пришла в 16 лет на концерт в зал имени П. И Чайковского, то удивилась – в зале ничего не было красного цвета, интерьер белого цвета и синего с оттенком серого цвета.
На фотографии помимо капусты видно, как мы на той же делянке собираем огурцы. Дело в том, что мы не только выращивали капусту, а проводили эксперимент по уплотнённой посадке овощей под руководством педагога Софьи Францевны. Рассаду капусты сажают на большом расстоянии в ряду, да и междурядье значительное. Пока рассада подрастает, много земли пустует, она сохнет и зарастает сорной травой. Поэтому в междурядье были посеяны разные сорта огурцы для того, чтобы подобрать нужный сорт. Огурцы необходимо собрать до того момента, как капуста разрастется.
В 1950 году вернулся восьмичасовой рабочий день. Во время и после войны люди могли работать по 10-11 часов. Рабочая неделя ещё долгие годы была шестидневной. Мои родители Серафима Павловна и Сергей Тихонович Шароновы стали больше уделять нам, детям, внимания.
Налаживалась мирная жизнь. Кругом можно было услышать: «Только бы не было войны!».
Когда началась Великая Отечественная война, мне было четыре года и пять месяцев. 18 октября 1941 года наша семья с последним железнодорожным составом завода № 301 отправилась в эвакуацию на восток в город Новосибирск. Поэтому ничего не могу рассказать о войне 1941—1945 годов.
В Новосибирске наша семья проживала с декабря 1941 года по середину мая 1945 года в бараке посёлка авиационного завода, которому впоследствии присвоили имя В.П. Чкалова. Из окна нашей комнаты были видны бараки, дровяные сараи жильцов. Так как посёлок стоял на болотистой земле, то между бараками и сараями были проложены тесовые мостки. Тоскливый вид.
Мои воспоминания этих лет похожи на летящие искорки от костра в ночном небе.
В 1944 году я пошла в женскую школу в Новосибирске. До неё далеко было идти, дорога проходила по длинному мосту через множество железнодорожных путей. Возле подходов к мосту тесно стояли склады, производственные здания и ещё что-то. Со второй четверти первого класса я уже училась в начальной школе, открытой в бараке благодаря женсовету заводского посёлка. Школа была смешанной. В ней в одном классе учились девочки и мальчики.
Женсовет устроил для учащихся школы в конце декабря 1944 года новогодний праздник с угощением: каждому ученику пирожное и половина стакана кофе. Подшефный совхоз подарил мороженую сахарную свёклу. Женщины бросали мороженые корнеплоды свёклы вместе с грязью в кипящую воду. С корнеплода вместе с грязью слезала шкура. Чистый клубень быстро перекладывали в другую кастрюлю с кипящей водой и варили до готовности. Сваренный корнеплод разрезали на ломти толщиной около двух сантиметров, которые подсушивали с двух сторон на сухой сковороде. Пирожное готово! Горелки после каждой порции сушки ломтей тщательно счищали со сковороды, мелко растирали. Этот порошок заливали отваром, разбавленным кипячёной водой. Вот вам и кофе!
Это мой пересказ воспоминания мамы о приготовлении пирожных и кофе.
Уже в 50-е годы ХХ века я спросила: «Мама, почему ты не сделаешь пирожное, как в Новосибирске?» Мамин ответ был прост: «Дочка, ты сейчас этого не будешь кушать!». Но во мне до сих пор живёт чувство праздника, праздника Нового Года в Новосибирске.
Ранним майским утром 1945 года барак проснулся от крика: «Победа!!!». Кричал мой отец, прибежавший с ночной смены. Он хотел сообщить всем долгожданную новость и взять меня на митинг. Все жильцы выскочили в коридор барака, в чём были, обнимались, целовались, кричали, плакали, смеялись. На митинг от заводоуправления отправилась колонна полуторок, в которых плечо к плечу стояли работники авиационного завода.
Когда машины въехали на одну из центральных улиц города Новосибирска, все услышали гул. Затем я увидела четырёх- или пятиэтажные дома (не помню точно какие). Рамы окон были открыты. Оконные проёмы сплошь были заполнены людьми, одетыми во всё белое, у многих были забинтованы или головы, или руки, или плечи, или грудь. К окнам подвезли кровати, на которых лежали те, кто не мог подойти самостоятельно. Кто мог, махал руками или костылями. Некоторые чуть не вываливались из окон, их удерживали рядом стоящие. Они все кричали не своими голосами. На машинах люди стояли молча, только приветственно махали руками. От всего этого я испугалась, сквозь слёзы закричала: «Сумасшедшие! Это сумасшедшие!» Меня успокоили: «В госпитале лечат раненых красноармейцев». Больше я ничего не видела: уткнулась лицом в папу. В этот год мне исполнилось восемь лет.
В третьей декаде мая 1945 года мама поехала в командировку на завод № 301 в родные Химки. С мамой мог ехать только брат, которому было три года и пять месяцев. Я должна была остаться в Новосибирске, потому что командированный мог взять с собой детей не старше семи лет. На вокзал отправилась вся наша семья, папа и я – провожающие. Как только подали состав к перрону, толпа навалилась на ворота, и они под нажимом открылись. Охрана была «сметена». Мы оказались первыми у своего вагона. Мама внесла в вагон брата и вещи, папе не позволили даже помочь. Мама подошла к окну, папа знаками показал, что надо открыть фрамугу окна. Маме удалось открыть фрамугу. Папа положил меня на свои руки. Одно мгновение – и я в руках мамы. Фрамуга закрыта, я же под нижней полкой за тюками, чемоданами, мешками.
Весь день и ночью, когда шли контролёры, я сидела в своём укрытии. Проводница шла впереди контроля и объявляла: «Граждане пассажиры, приготовьте проездные документы». Это был сигнал — прячься. Так я и ехала, не имея права сесть к окну, даже когда состав был в пути. Ночью спала на полке вместе с братом, почти под мамой. Однако мама показала мне туннели под Уральскими горами и реку Волгу.
Когда ехали по Сибири, загорелась букса у нашего вагона. На ближайшем полустанке подняли вагон, предварительно высадив пассажиров. Пассажиры уговорили начальника полустанка после замены буксы везти всех дальше в том же вагоне (скорее всего, было много «зайцев»). На ближайшей станции после аварии в нашем купе третью полку занял офицер (вагон был плацкартный). Офицер «подружился» с братом. Часто сверху раздавалось: «Сергей Сергеевич! Иди кушать кашу». И уже на третьей полке брат декламирует своему «товарищу» стихотворение Николая Некрасова «Генерал Топтыгин». Брат знал наизусть всё стихотворение, у него раскатисто звучала буква «эр». Мама вспоминала, что при подъезде к Москве офицер в тамбуре сообщил, что на перроне московского вокзала строжайший контроль въездных документов. А я – заяц, и мне грозила отправка назад в Новосибирск. Въезд в Москву из любой точки Советского Союза на поездах дальнего следования без проездных документов был запрещён из-за ограниченного количества продовольствия и отсутствия свободного жилья. Офицер обещал помочь и сдержал своё слово: его помощник провёл нас через пропускной пункт.
Через два часа мы были дома на Февральской улице.
Это было 30 мая 1945 года. Утром на другой день я подошла к окну и закричала: «Мама, снег выпал!». Мама засмеялась: «Дочка, это зацвёл сад. Иди, погуляй».
В стране действовала и после окончания Великой Отечественной войны карточная система на продовольствие. Даже при наличии карточек хлеба на столе могло не быть, потому что его просто не хватало на всех. В столовой завода №456, что располагалась в Центральном посёлке города Химки (сохранилось здание на улице Гоголя), в обеденное время ребёнку можно было отоварить свою детскую карточку за текущий день. В начале очереди на раздаче блюд необходимо было взять столовую алюминиевую ложку. В конце раздачи обязательно отдать её в руки контроллёра, иначе не только не отоварят карточку, а даже не выпустят из столовой. Такие строгости были необходимы для борьбы с воровством. В середине черпачка ложки было просверлено отверстие диаметром около шести-семи миллиметров – и их всё равно воровали. В продаже не было ложек. Впрочем, как и многого другого.
Накануне седьмого ноября 1947 года, Дня Социалистической Революции в 1917 году, папа пришёл домой после работы раньше обычного и повёл меня в магазин. Здание магазина стояло на середине проезжей части улицы Победы, на том месте, где улица встречалась с берёзовой аллеей. При подходе к магазину я почувствовала запах свежеиспечённого хлеба. В магазине все полки были заполнены хлебом.
Папа попросил у продавщицы, лицо которой светилось радостью, буханку (!) чёрного хлеба и половину подового горчичного батона (!!!). Я дёрнула полу пальто отца: «Папа, я уже сегодня отоварила карточки». В ответ услышала: «Дочка, с сегодняшнего дня отменили карточки. Можно покупать хлеб, сколько хочешь и любой!».
Вечером дома был праздник – ели хлеб без оглядки на завтрашний день. Но ещё года два были трудности с хлебом.
В начале лета 1946 или 1947 года, точно не помню, в городе Химки начала свою работу Московская областная станция юных натуралистов. Я была в числе первых учеников этой станции, коллектив сотрудников которой сыграл важную роль в моей жизни. Я вспоминаю всех сотрудников с особым теплом и благодарностью. В начале ноября девочки и мальчики из Химок, 20-25 юннатов, были участниками слёта пионеров города Москвы, проходившем в Концертном зале имени П. И. Чайковского Под звуки пионерских горнов: «Всем! Всем!», - мы вышли в зрительный зал и встали друг за другом на лестнице вокруг первого входа от сцены первого амфитеатра. Мы стояли на одной части лестницы вполоборота к залу, на другой — вполоборота к сцене. В руках каждый юннат держал тот овощ, который вырастил сам. Все эти овощи были знакомы в те годы людям, проживавшим в нашей природной зоне. Только у меня был в руках редкостный для Подмосковья овощ — патиссон, вместо вилка капусты. Капусту я выращивала вместе с другой девочкой. Мы вырастили такие большие и тяжёлые кочаны, что я не могла поднять вилок.
Зал я запомнила алым: на белых блузках девочек и белых рубашках мальчиков были повязаны алые пионерские галстуки. В зале не было свободных мест. На сцене стояли пионеры-знаменосцы.
Когда я пришла в 16 лет на концерт в зал имени П. И Чайковского, то удивилась – в зале ничего не было красного цвета, интерьер белого цвета и синего с оттенком серого цвета.
На фотографии помимо капусты видно, как мы на той же делянке собираем огурцы. Дело в том, что мы не только выращивали капусту, а проводили эксперимент по уплотнённой посадке овощей под руководством педагога Софьи Францевны. Рассаду капусты сажают на большом расстоянии в ряду, да и междурядье значительное. Пока рассада подрастает, много земли пустует, она сохнет и зарастает сорной травой. Поэтому в междурядье были посеяны разные сорта огурцы для того, чтобы подобрать нужный сорт. Огурцы необходимо собрать до того момента, как капуста разрастется.
В 1950 году вернулся восьмичасовой рабочий день. Во время и после войны люди могли работать по 10-11 часов. Рабочая неделя ещё долгие годы была шестидневной. Мои родители Серафима Павловна и Сергей Тихонович Шароновы стали больше уделять нам, детям, внимания.
Налаживалась мирная жизнь. Кругом можно было услышать: «Только бы не было войны!».