Из военных лет мне ярко запомнились лишь отдельные картинки, вряд ли замеченные окружающими. Мои тайны памяти, о которых никто не знает. Как ни странно, но чаще это светлые воспоминания, согревавшие детскую душу. Страшное постоянно окружало нас, а радости было мало. Она и запомнилась.
…Когда враг подошёл к Москве, военное предприятие, где работали мои родители, эвакуировали в Донгуз Чкаловской (ныне Оренбургской) области. Название городка я быстро запомнила и всем с гордостью объявляла:
— Мама и папа работают в Донгузе, а я с бабушкой Олей живу здесь, в затоне Паркоммуны.
Бабушка Оля — это моя прабабушка, а её дочь я называла — бабусей Клавой.
Почему родители не взяли меня с собой и не нашли лучшего, чем отправить в затон под Горький? Город был крупнейшим промышленным центром, выпускающим на базе судостроительных и автомобильных заводов танки и другую военную технику. Поэтому, когда фашисты впервые стали бомбить Москву, они тут же стали бомбить и Горький. Видно, вокруг города была хорошая противовоздушная оборона, потому что часто, не прорвавшись к нему, немцы сбрасывали бомбы на округу, в том числе и на затон. Он расположен в семидесяти километрах от Горького. Наверное, фашистов привлекала труба судоремонтного заводика. Они не раз освобождались от боеприпасов в затоне, но серьезного ущерба не принесли.
Я часто заглядывалась на высокую трубу. Казалось, что если залезть на неё, то обязательно увижу маму и папу. Заводской гудок был пульсом жизни посёлка. Приёмников и часов почти ни у кого не было. В шесть утра гудок приводил в движение весь посёлок.
Он же извещал о приближении вражеских самолётов. Ревел мощно и долго. В посёлке начиналась суматоха. Население с узелками и кошёлками устремлялось в ближайший лесок. Бабушка тоже вела меня туда. Но маленькие ножки не успевали за ней, спотыкались, уставали. Я начинала реветь. Из-за этого бабушка оставила затею с лесом. Мы стали прятаться в холодный тёмный погреб под домом. Я не переносила оглушительного воя сирены, начинала дрожать и плакать. Противный гул немецких самолётов усиливал ужас. Поэтому мрачный погреб, где шмыгали и пищали мыши, казался хоть каким-то пристанищем. Но я очень боялась темноты и мышей. Тогда мы с бабушкой просто оставались в доме, а баба Оля, пока длился налёт, усердно молилась Господу. И дом наш уцелел!
Хорошо, что вскоре немцев отогнали от Москвы. Налёты с воздуха прекратились. С того времени мне становится не по себе при вое сирены. Невольно сжимается сердце.
Частенько с утренним гудком мы с бабушкой шли занимать очередь за хлебом. Его выдавали по продуктовым карточкам. Идти приходилось по тёмным улицам, ёжась от холода в ветхой одежонке, но я не хныкала. Знала, что без хлеба голодно. Очередь была длинная. Нередко я садилась возле очереди на подстилку, захваченную бабушкой, и дремала. Иногда хлеба не доставалось. В такой день с едой было напряжённо.
В затоне, в доме бабушкиной дочери, мы прожили года три. Муж бабуси Клавы работал судовым механиком. Они перевозили по Волге людей, грузы, раненых, технику до самых морозов. Зимовали там, где заставала зима. Поэтому я и бабушка жили в доме одни.
Однажды бабуся Клава привезла на зиму крынку топлёного масла и мешочек «детской муки» (она была подслащённой). Запас хранился в холодных сенях в маленьком сундучке от крыс. Куда опаснее серых оказалась проворная внучка, которой всегда хотелось есть. Как только бабушка ненадолго отлучалась, я немедленно бежала в сени. С трудом откинув крышку сундучка, прямо рукой доставала кусочек вожделенного масла, с наслаждением сосала, облизывала каждый пальчик. Знала, больше кусочка нельзя!
В другой раз я развязывала мешочек и клала в рот горсть муки. Какой же сладкой казалась она мне! Однако бабушка быстро изобличила меня по измазанной мордашке и белому налёту на платье. Как же я удивлялась, откуда бабушка узнала о моих проделках? Не мыши ли рассказали?
Одно время бабушка водила меня в садик. Его открыли в старом бараке. Моей воспитательницей стала соседка тётя Дуня, двоюродная сестра бабушки Клавы. Я очень боялась её, не любила за крик и шлепки по попе. Неприязнь к ней сохранилась у меня на всю жизнь. Я всегда с нетерпением ждала воскресения. Не надо идти в опостылевший садик. Одно не нравилось, что бабушка укладывает днём спать.
…Вот она стоит на коленях перед низкой детской кроваткой и баюкает меня. Я капризничаю. Входит тётя Дуня. У неё крупный нос, дряблые щёки, седые волосы. Маленькая, толстая, круглая.
— А ну, быстро, — зычным поставленным голосом командует мне, давая ощутимый шлепок, — руки — под щёку и к стене!
Я послушно переворачиваюсь и зажмуриваюсь.
— Вот видишь, тётя Оля, с ними нельзя сюсюкаться — на шею сядут! Чтоб никогда перед засранкой не стояла больше на коленях!
Не знаю, что ответила бабушка, но когда я не слушалась, она грозилась позвать тётю Дуню. Угроза действовала.
В детсад я ходила недолго. Моей игровой комнатой и воспитательницей стала улица.
Взрослым было не до нас. Я с утра до вечера носилась по улице с подружками — сёстрами Дюпиными Алей и Валей. Игрушек не было. Чаще всего играли в войну, салки, прятки, дочки-матери...
Запомнился церковный весенний праздник «Сорока мучеников». Его отмечало всё население посёлка, хотя церковь была закрыта. В этот день из тщательно хранимого пакетика муки пекли жаворонков.
Как сейчас вижу...
Маленькая кухня с русской печкой залита солнцем. Бабушка с длинными чёрными, слегка вьющимися волосами, уложенными в узел, с добрым морщинистым лицом и серыми весёлыми глазами торжественна и подтянута. На ней цветастый фартук, сшитый из старого халата. Она мне кажется волшебницей, так как из-под её рук из кусочка теста появляются птички с изюминками-глазками.
— Это жаворонки, — объясняет она. — Мы их испечём, и птички прилетят к нам.
— Бабушка, пожалуйста, испеки куколок, как в прошлом году, — прошу я, заглядывая умоляюще ей в лицо.
—Вставай со мной! Возьми тесто и делай их сама, как я.
Вот истинное удовольствие! Я мну комочек, обмакиваю в муку, которая тот час оказывается и на платье, но меня не ругают. Похож ли кусочек теста на куклу? Не знаю, но для меня это не просто кукла, а красавица. Есть жалко.
Помогаю бабушке лепить колобки и на Новый год. Лес рядом. Оттуда бабушка приносит ёлку. Мы заворачиваем колобки в цветную бумагу и вешаем на ёлку вместо игрушек. Снимать колобки с веток нельзя. Можно только угощать подружек или получать как приз, исполнив что-либо гостям. Я любила петь «Катюшу», безбожно перевирая мотив. Бабушка умилялась, уверяя соседок, что перед ними будущая артистка. Я очень гордилась и орала ещё громче.
За время моего пребывания в затоне отец приезжал в гости два раза. Эти дни для меня были праздниками. Всплывает картинка…
Лето. Солнце закрыто набежавшими облаками. Пасмурно. Вставать не хочется, хотя бабушка зовёт завтракать. Вдруг открывается дверь. Входит молодой подтянутый военный с черными крупной волной уложенными волосами и смеющимися глазами. Отец! Мне показалось, что солнце ворвалось в комнату. Мгновенно вскакиваю с кроватки. Вместо того, чтобы бросится к отцу, кидаюсь в противоположный угол к комоду. Встав на цыпочки, с трудом вытягиваю верхний ящик, запускаю руку и шарю. Знаю, что там хранится вкуснятина — сушеная белая свёкла. Она такая сладкая — слюнки текут. Бабушка по кусочку даёт мне к чаю. Я же вытаскиваю целую свёклину, что недопустимо в обычный день, и торжественно преподношу отцу:
— Папа, отведай русского сахара! (Так в посёлке называли угощение).
Настоящего сахара я не видела. Отец смеётся и достаёт из чемодана пакетик с разноцветными камушками. Что с ними делать? Боюсь брать.
— Попробуй, дочка, моего сахара! Это леденцы. Их сосут. Тебе понравится.
Я с опаской кладу леденец в рот, но через минуту с удовольствием чавкаю и смеюсь:
— Слаще русского сахара!
Но больше всего я обрадовалась красным кожаным туфелькам и коричневым ботинкам. Это было настоящее богатство! Летом взрослые ходили в парусиновых туфлях, а мы бегали босиком по горячему волжскому песку.
День распогодился. Выглянуло солнце. Громко зачирикали воробьи. Я тут же натянула туфельки и выбежала на улицу похвалиться перед подружками обновкой. Они ахнули, пощупали и... продолжали играть в прятки. Я включилась в игру. Где мы только не прятались: под крыльцом у Дюпиных, в сараях, кустах, огородах…! Плохо застёгнутая туфелька слетела с ноги. Я заметила пропажу слишком поздно, так как бегать босиком было привычнее. Слёзы хлынули из глаз. Несмотря на юный возраст, понимала, что произошло что-то ужасное и грядёт наказание. На душе было тяжело и гадко. Поиски были безрезультатными. Бабушка расстроилась до слёз, ругала, но отец не дал ей отшлепать меня.
Вскоре военное предприятие, эвакуированное в Донгуз, вернулось в гарнизон под Ногинск. Семья воссоединилась. Мне шёл шестой год. Я опять стала ходить в детсад. Он располагался в двух комнатах жилого дома. В одной – мы играли и ели, в другой – стояли кроватки, моя у самой двери. В группе дети были разновозрастные. Спали в солдатских коричневых спальных мешках с капюшонами на желтой подкладке.
Уложив нас, воспитатели бегали в магазин отоваривать карточки. Мы, естественно, вскакивали, визжали, бросались подушками. Веселились от души! Услышав скрип двери, притворялись спящими. Однажды мне показалось, что воспитательница, заглянув в спальню, вновь вышла, как бывало не раз. Я вскочила на кровати, закричав «ура!»‚ и тотчас получила шлепок. Ребятня, две минуты назад кувыркавшаяся и горланившая, начала поднимать головы и жаловаться, что я разбудила их. Меня так возмутило враньё и лицемерие ребят, что расплакалась. Дома заявила – в детсад не пойду! Родители не возражали.
Приближался новый 1945 год. В доме появилась ёлка. Из цветной бумаги и скорлупы наделали игрушек. Не было Деда Мороза. Пока я спала, отец сделал его из моей любимой куклы Кати. Лицо её было из папье-маше. Нос облупился, краски поблекли, волосы повылезали. Но я очень любила Катю, постоянно играла с ней.
Утром, увидев наряженную ёлку и Деда Мороза, я восторгалась, пока не хватилась Кати.
– Наверное, ты уронила куклу с балкона, – уверял отец.
Однако кукла не находилась. Меня уже не радовала ёлка. Горю моему не было предела. Случайно взглянув на Мороза, я заподозрила неладное.
– Это Катя! Моя Катя! — со слезами закричала я.
– Ты ошиблась! Это Дед Мороз. Мы его купили, – продолжал настаивать отец.
Напрасно! Я узнала свою испорченную куклу. Как же я рыдала! Отец даже съездил в Ногинск на станцию. В палатке он купил небольшую куклу. Я отказалась от подарка. Разве мог он заменить мне старую подружку? В этот день я осознала – взрослые могут лгать. Им нельзя доверять. Я замкнулась и перестала делиться с родителями своими тайнами.
Шёл последний год войны. Весна входила в свои права. В тёплое солнечное утро меня разбудил лучик, прорвавшийся в шёлку между гардинами.
– Дочка, – торжественно возвестил отец, – вставай! Сейчас объявили по радио об окончательной победе над Германией.
– Ура! Победа! – закричала я, вскакивая с постели.
Отец поддержал меня. Несколько минут мы орали, как оглашенные, кружась по комнате.
Чувство огромной радости и гордости за Родину переполняло нас. Мама нарядила меня в новое платье. Оно было воздушное, красное с белыми цветочками.
Сунув наспех бутерброд в рот и, на ходу пережёвывая, выбежала на улицу. Там уже толпились мои дворовые друзья. Мы носились по гарнизону, орали во всё горло:
– Ура! Победа! Победа!
Нас никто не одёргивал. С нами бегала дочь соседки по площадке Мира-дурочка (так все её называли). В этот день Миру никто не задирал. Люди смеялись, плакали, пели. Было всеобщее ликование и веселье. Этот долгожданный день был самым радостным для взрослых и детей. На время были забыты военные тяготы. Вместо противного воя сирены гремел праздничный салют. Укреплялась вера в светлое будущее.
…Когда враг подошёл к Москве, военное предприятие, где работали мои родители, эвакуировали в Донгуз Чкаловской (ныне Оренбургской) области. Название городка я быстро запомнила и всем с гордостью объявляла:
— Мама и папа работают в Донгузе, а я с бабушкой Олей живу здесь, в затоне Паркоммуны.
Бабушка Оля — это моя прабабушка, а её дочь я называла — бабусей Клавой.
Почему родители не взяли меня с собой и не нашли лучшего, чем отправить в затон под Горький? Город был крупнейшим промышленным центром, выпускающим на базе судостроительных и автомобильных заводов танки и другую военную технику. Поэтому, когда фашисты впервые стали бомбить Москву, они тут же стали бомбить и Горький. Видно, вокруг города была хорошая противовоздушная оборона, потому что часто, не прорвавшись к нему, немцы сбрасывали бомбы на округу, в том числе и на затон. Он расположен в семидесяти километрах от Горького. Наверное, фашистов привлекала труба судоремонтного заводика. Они не раз освобождались от боеприпасов в затоне, но серьезного ущерба не принесли.
Я часто заглядывалась на высокую трубу. Казалось, что если залезть на неё, то обязательно увижу маму и папу. Заводской гудок был пульсом жизни посёлка. Приёмников и часов почти ни у кого не было. В шесть утра гудок приводил в движение весь посёлок.
Он же извещал о приближении вражеских самолётов. Ревел мощно и долго. В посёлке начиналась суматоха. Население с узелками и кошёлками устремлялось в ближайший лесок. Бабушка тоже вела меня туда. Но маленькие ножки не успевали за ней, спотыкались, уставали. Я начинала реветь. Из-за этого бабушка оставила затею с лесом. Мы стали прятаться в холодный тёмный погреб под домом. Я не переносила оглушительного воя сирены, начинала дрожать и плакать. Противный гул немецких самолётов усиливал ужас. Поэтому мрачный погреб, где шмыгали и пищали мыши, казался хоть каким-то пристанищем. Но я очень боялась темноты и мышей. Тогда мы с бабушкой просто оставались в доме, а баба Оля, пока длился налёт, усердно молилась Господу. И дом наш уцелел!
Хорошо, что вскоре немцев отогнали от Москвы. Налёты с воздуха прекратились. С того времени мне становится не по себе при вое сирены. Невольно сжимается сердце.
Частенько с утренним гудком мы с бабушкой шли занимать очередь за хлебом. Его выдавали по продуктовым карточкам. Идти приходилось по тёмным улицам, ёжась от холода в ветхой одежонке, но я не хныкала. Знала, что без хлеба голодно. Очередь была длинная. Нередко я садилась возле очереди на подстилку, захваченную бабушкой, и дремала. Иногда хлеба не доставалось. В такой день с едой было напряжённо.
В затоне, в доме бабушкиной дочери, мы прожили года три. Муж бабуси Клавы работал судовым механиком. Они перевозили по Волге людей, грузы, раненых, технику до самых морозов. Зимовали там, где заставала зима. Поэтому я и бабушка жили в доме одни.
Однажды бабуся Клава привезла на зиму крынку топлёного масла и мешочек «детской муки» (она была подслащённой). Запас хранился в холодных сенях в маленьком сундучке от крыс. Куда опаснее серых оказалась проворная внучка, которой всегда хотелось есть. Как только бабушка ненадолго отлучалась, я немедленно бежала в сени. С трудом откинув крышку сундучка, прямо рукой доставала кусочек вожделенного масла, с наслаждением сосала, облизывала каждый пальчик. Знала, больше кусочка нельзя!
В другой раз я развязывала мешочек и клала в рот горсть муки. Какой же сладкой казалась она мне! Однако бабушка быстро изобличила меня по измазанной мордашке и белому налёту на платье. Как же я удивлялась, откуда бабушка узнала о моих проделках? Не мыши ли рассказали?
Одно время бабушка водила меня в садик. Его открыли в старом бараке. Моей воспитательницей стала соседка тётя Дуня, двоюродная сестра бабушки Клавы. Я очень боялась её, не любила за крик и шлепки по попе. Неприязнь к ней сохранилась у меня на всю жизнь. Я всегда с нетерпением ждала воскресения. Не надо идти в опостылевший садик. Одно не нравилось, что бабушка укладывает днём спать.
…Вот она стоит на коленях перед низкой детской кроваткой и баюкает меня. Я капризничаю. Входит тётя Дуня. У неё крупный нос, дряблые щёки, седые волосы. Маленькая, толстая, круглая.
— А ну, быстро, — зычным поставленным голосом командует мне, давая ощутимый шлепок, — руки — под щёку и к стене!
Я послушно переворачиваюсь и зажмуриваюсь.
— Вот видишь, тётя Оля, с ними нельзя сюсюкаться — на шею сядут! Чтоб никогда перед засранкой не стояла больше на коленях!
Не знаю, что ответила бабушка, но когда я не слушалась, она грозилась позвать тётю Дуню. Угроза действовала.
В детсад я ходила недолго. Моей игровой комнатой и воспитательницей стала улица.
Взрослым было не до нас. Я с утра до вечера носилась по улице с подружками — сёстрами Дюпиными Алей и Валей. Игрушек не было. Чаще всего играли в войну, салки, прятки, дочки-матери...
Запомнился церковный весенний праздник «Сорока мучеников». Его отмечало всё население посёлка, хотя церковь была закрыта. В этот день из тщательно хранимого пакетика муки пекли жаворонков.
Как сейчас вижу...
Маленькая кухня с русской печкой залита солнцем. Бабушка с длинными чёрными, слегка вьющимися волосами, уложенными в узел, с добрым морщинистым лицом и серыми весёлыми глазами торжественна и подтянута. На ней цветастый фартук, сшитый из старого халата. Она мне кажется волшебницей, так как из-под её рук из кусочка теста появляются птички с изюминками-глазками.
— Это жаворонки, — объясняет она. — Мы их испечём, и птички прилетят к нам.
— Бабушка, пожалуйста, испеки куколок, как в прошлом году, — прошу я, заглядывая умоляюще ей в лицо.
—Вставай со мной! Возьми тесто и делай их сама, как я.
Вот истинное удовольствие! Я мну комочек, обмакиваю в муку, которая тот час оказывается и на платье, но меня не ругают. Похож ли кусочек теста на куклу? Не знаю, но для меня это не просто кукла, а красавица. Есть жалко.
Помогаю бабушке лепить колобки и на Новый год. Лес рядом. Оттуда бабушка приносит ёлку. Мы заворачиваем колобки в цветную бумагу и вешаем на ёлку вместо игрушек. Снимать колобки с веток нельзя. Можно только угощать подружек или получать как приз, исполнив что-либо гостям. Я любила петь «Катюшу», безбожно перевирая мотив. Бабушка умилялась, уверяя соседок, что перед ними будущая артистка. Я очень гордилась и орала ещё громче.
За время моего пребывания в затоне отец приезжал в гости два раза. Эти дни для меня были праздниками. Всплывает картинка…
Лето. Солнце закрыто набежавшими облаками. Пасмурно. Вставать не хочется, хотя бабушка зовёт завтракать. Вдруг открывается дверь. Входит молодой подтянутый военный с черными крупной волной уложенными волосами и смеющимися глазами. Отец! Мне показалось, что солнце ворвалось в комнату. Мгновенно вскакиваю с кроватки. Вместо того, чтобы бросится к отцу, кидаюсь в противоположный угол к комоду. Встав на цыпочки, с трудом вытягиваю верхний ящик, запускаю руку и шарю. Знаю, что там хранится вкуснятина — сушеная белая свёкла. Она такая сладкая — слюнки текут. Бабушка по кусочку даёт мне к чаю. Я же вытаскиваю целую свёклину, что недопустимо в обычный день, и торжественно преподношу отцу:
— Папа, отведай русского сахара! (Так в посёлке называли угощение).
Настоящего сахара я не видела. Отец смеётся и достаёт из чемодана пакетик с разноцветными камушками. Что с ними делать? Боюсь брать.
— Попробуй, дочка, моего сахара! Это леденцы. Их сосут. Тебе понравится.
Я с опаской кладу леденец в рот, но через минуту с удовольствием чавкаю и смеюсь:
— Слаще русского сахара!
Но больше всего я обрадовалась красным кожаным туфелькам и коричневым ботинкам. Это было настоящее богатство! Летом взрослые ходили в парусиновых туфлях, а мы бегали босиком по горячему волжскому песку.
День распогодился. Выглянуло солнце. Громко зачирикали воробьи. Я тут же натянула туфельки и выбежала на улицу похвалиться перед подружками обновкой. Они ахнули, пощупали и... продолжали играть в прятки. Я включилась в игру. Где мы только не прятались: под крыльцом у Дюпиных, в сараях, кустах, огородах…! Плохо застёгнутая туфелька слетела с ноги. Я заметила пропажу слишком поздно, так как бегать босиком было привычнее. Слёзы хлынули из глаз. Несмотря на юный возраст, понимала, что произошло что-то ужасное и грядёт наказание. На душе было тяжело и гадко. Поиски были безрезультатными. Бабушка расстроилась до слёз, ругала, но отец не дал ей отшлепать меня.
Вскоре военное предприятие, эвакуированное в Донгуз, вернулось в гарнизон под Ногинск. Семья воссоединилась. Мне шёл шестой год. Я опять стала ходить в детсад. Он располагался в двух комнатах жилого дома. В одной – мы играли и ели, в другой – стояли кроватки, моя у самой двери. В группе дети были разновозрастные. Спали в солдатских коричневых спальных мешках с капюшонами на желтой подкладке.
Уложив нас, воспитатели бегали в магазин отоваривать карточки. Мы, естественно, вскакивали, визжали, бросались подушками. Веселились от души! Услышав скрип двери, притворялись спящими. Однажды мне показалось, что воспитательница, заглянув в спальню, вновь вышла, как бывало не раз. Я вскочила на кровати, закричав «ура!»‚ и тотчас получила шлепок. Ребятня, две минуты назад кувыркавшаяся и горланившая, начала поднимать головы и жаловаться, что я разбудила их. Меня так возмутило враньё и лицемерие ребят, что расплакалась. Дома заявила – в детсад не пойду! Родители не возражали.
Приближался новый 1945 год. В доме появилась ёлка. Из цветной бумаги и скорлупы наделали игрушек. Не было Деда Мороза. Пока я спала, отец сделал его из моей любимой куклы Кати. Лицо её было из папье-маше. Нос облупился, краски поблекли, волосы повылезали. Но я очень любила Катю, постоянно играла с ней.
Утром, увидев наряженную ёлку и Деда Мороза, я восторгалась, пока не хватилась Кати.
– Наверное, ты уронила куклу с балкона, – уверял отец.
Однако кукла не находилась. Меня уже не радовала ёлка. Горю моему не было предела. Случайно взглянув на Мороза, я заподозрила неладное.
– Это Катя! Моя Катя! — со слезами закричала я.
– Ты ошиблась! Это Дед Мороз. Мы его купили, – продолжал настаивать отец.
Напрасно! Я узнала свою испорченную куклу. Как же я рыдала! Отец даже съездил в Ногинск на станцию. В палатке он купил небольшую куклу. Я отказалась от подарка. Разве мог он заменить мне старую подружку? В этот день я осознала – взрослые могут лгать. Им нельзя доверять. Я замкнулась и перестала делиться с родителями своими тайнами.
Шёл последний год войны. Весна входила в свои права. В тёплое солнечное утро меня разбудил лучик, прорвавшийся в шёлку между гардинами.
– Дочка, – торжественно возвестил отец, – вставай! Сейчас объявили по радио об окончательной победе над Германией.
– Ура! Победа! – закричала я, вскакивая с постели.
Отец поддержал меня. Несколько минут мы орали, как оглашенные, кружась по комнате.
Чувство огромной радости и гордости за Родину переполняло нас. Мама нарядила меня в новое платье. Оно было воздушное, красное с белыми цветочками.
Сунув наспех бутерброд в рот и, на ходу пережёвывая, выбежала на улицу. Там уже толпились мои дворовые друзья. Мы носились по гарнизону, орали во всё горло:
– Ура! Победа! Победа!
Нас никто не одёргивал. С нами бегала дочь соседки по площадке Мира-дурочка (так все её называли). В этот день Миру никто не задирал. Люди смеялись, плакали, пели. Было всеобщее ликование и веселье. Этот долгожданный день был самым радостным для взрослых и детей. На время были забыты военные тяготы. Вместо противного воя сирены гремел праздничный салют. Укреплялась вера в светлое будущее.