По иронии судьбы война началась в мой день рождения. Мы жили в Химках в доме, которого сейчас уже нет, на территории современной больницы ЦРБ на Ленинском проспекте.
Вообще-то у меня день рождения 23 июня, но 22 июня было воскресенье, и у нас собрались многочисленные родственники и друзья моих родителей. Я со своим двоюродным братом забралась на свое любимое место: с началом лета вынимались внутренние рамы окна, и образовывался широкий подоконник. Сидеть на нём было сплошное удовольствие.
Помню, взрослые начали садиться за стол, но вдруг все вскочили и бросились к радиоприёмнику (у нас был приёмник СИ-235 – большой коричневый ящик с маленьким окошечком, в котором крутился барабан с цифрами при настройке).
По радио передавали речь Молотова: началась война.
В эвакуацию к бабушке в Мичуринск мы уезжали 17 июля с Казанского вокзала. Мне 5 лет, я многого не понимала и не запомнила, но кое-что врезалось в память. Поезд был не такой, на котором мы ездили к бабушке в предыдущем году. Это был вагон со скамейками (как в современных электричках) и всё было завалено узлами, чемоданами, мешками, на которых сидели дети, взрослые тёти, дяди, бабушки. Шум, давка... Помню, что мама со своей сестрой и её сыном (моим двоюродным братом) уже были в вагоне, а меня папа подал им через открытую верхнюю часть окна.
Сколько мы ехали до Мичуринска, не помню, но доехали благополучно.
Мичуринск – тихий российский уголок Земли, где даже воздух пахнет яблоками. Немцев в Мичуринске не было. Видимо, ничего привлекательного для них там не было. Но зато ближайший железнодорожный узел (станция Коченовка, километрах в 25 от Мичуринска) был местом больших боёв и постоянных бомбёжек. Там были немцы. Немецкие самолёты летали и над Мичуринском, бомбили мясо- и молочный комбинаты, но больших разрушений не было. Когда объявляли тревогу по радио (как везде – это была такая черная тарелка), все из дома бежали в «укрытие».
Летом к бабушке приходили военные и сказали, что надо выкопать «укрытие» — «щель». Спускались туда по лестнице. Внизу стояли скамейки, на которых мы сидели до тех пор, пока не переставали ухать артиллерийские залпы. Сверху укрытие было перекрыто досками, сквозь которые во время бомбежек было видно, что небо оранжевое. В ушах до сих пор стоят звуки залпов и помнится, как было страшно.
Папа остался в Химках, в армию его не призвали: у него была сильная близорукость с детства (-8 диоптрий). Работал он в Москве, обычно ездил на работу на поезде. Он рассказывал, что во время боёв под Москвой и вплоть до января 1941 года ему часто приходилось оставаться ночевать на работе. А если удавалось уехать домой, то выдавали специальный пропуск. Приходилось каким-то транспортом добираться до «Никольской больницы» (район Речного вокзала), а далее пешком по Ленинградскому шоссе до Химок. Когда отогнали немцев от Москвы, добираться стало проще.
В феврале 1942 года папа сильно заболел, и мама начала хлопотать о возвращении из Мичуринска. Разрешение удалось получить только в сентябре 1942 года. Маму оформили «скотницей», сопровождающей эшелон, который вёз скот куда-то на север.
По рассказам мамы, в открытых (без крыш) вагонах стояли коровы, лошади, свиньи. Вперемежку с этими вагонами были открытые же вагоны с сеном и цистерны с водой. Сопровождающих эшелон скотниц было несколько человек. Они вилами брали сено и давали скоту, поили водой. В одном из вагонов с сеном в углу в большой плетеной корзине, которая была похожа на чемодан, сидела я. Дождей не было, ночью на небе звёзды.
Сколько мы ехали, не помню, но вдруг приходит мама и говорит, что сейчас мы будем «высаживаться». Сена оставалось меньше. Мама открыла боковую дверь вагона. Поезд затормозил и поехал медленно-медленно. Мама сказала «прыгай», и я прыгнула на землю. Это было в районе пакгауза (а он был и тогда) у современного моста через железную дорогу около проспекта Мира. Затем мама начала выкидывать наши вещи: полетели чемоданы, моя корзина и прочее. Поезд двигался очень медленно. Где-то в районе «Грабаровки» прыгнула на землю и мама. Такова была договоренность с машинистом поезда.
Родители стали работать в Химках, а меня уже в октябре 1942 года определили в детский сад завода имени Чкалова (теперь это НПО «Энергомаш»). Детский сад располагался в Центральном посёлке в одноэтажном бараке, рядом в таком же бараке была поликлиника.
На Левом берегу города Химки в здании Библиотечного института (теперь это Институт культуры) в войну был госпиталь. С нами в детском саду воспитатели готовили выступления перед ранеными. Плохо помню, как все это происходило, но день концерта помню ясно. Нас, детей, привезли на автобусе в госпиталь. Помню, освещенная полукруглая сцена. Я с мальчиком плясала танец «Лявониха». Закончив танец, надо было раскланяться. И тут я увидела зал – стоящие рядами кровати с ранеными, у которых были забинтованы головы, как-то поднятые вверх забинтованные руки, ноги. Это выглядело так
страшно, что я закричала что-то вроде «Мама» и убежала за кулисы.
Что ещё сохранила детская память?
В Химках были аэродромы при заводах, на которых ремонтировались и испытывались самолеты. Самолеты летали часто.
День и ночь в тихих Химках было слышно, как громыхали железнодорожные составы.
И ещё – чувство голода. Очень тяжелое было время – всё по карточкам. А нормы по карточкам служащих (моих родителей) и детей были минимальными. Поэтому вокруг домов стали разводить огороды. В еду шло всё: лебеда, крапива, картофельные очистки мама не выбрасывала. Она проворачивала их через мясорубку и жарила в виде котлеток. Масла не было, жарили на олифе.
В домах часто не было электричества, освещались «коптилками»: банка с фитильком, опущенным в керосин (как в лампадке).
В детском саду в качестве средства от авитаминоза нас поили отваром еловых иголок. Чтобы спастись от голода, папа периодически ходил в окрестные деревни (Вашутино, Терехово, Старбеево) менять вещи (пальто, костюмы, обувь, бельё) на продукты и семена для огорода.
В 1943 году мне исполнилось 7 лет, но истощенных семилеток в этом году в школу не брали. Поэтому я пошла в школу № 3 (теперь это гимназия № 5 на проспекте Мира) лишь осенью 1944 года. Портфеля не было (и не только у меня). Мама обшила мешковиной какую-то коробку – с ней я ходила как с портфелем. Тетрадей тоже не было. Мамина знакомая подарила нам рулон оберточной бумаги, и из неё родители сделали мне две тетрадки. Одну разлиновали по три линейки -– для письма, а другую разлиновали в клеточку – для арифметики. У многих учеников в классе не было и такого.
В первом и втором классе нас в школе «подкармливали». Выглядело это так: каждому ученику на парту (а тогда были парты, а не столы) учительница на небольшой клочок бумаги насыпала одну или две чайные ложки сахарного песка.
Однажды, кажется, в 1944 году, совсем рядом с нашей школой, в районе входа на современный стадион «Родина», не долетев до аэродрома, буквально «воткнулся» в землю самолет. Летчик погиб в этой аварии, а мы в школе долго не могли успокоиться.
Послевоенные 1946-1947 годы были ещё очень тяжелыми и голодными, но все равно казалось, что всё плохое уже позади.
Главное — была Победа!
Вообще-то у меня день рождения 23 июня, но 22 июня было воскресенье, и у нас собрались многочисленные родственники и друзья моих родителей. Я со своим двоюродным братом забралась на свое любимое место: с началом лета вынимались внутренние рамы окна, и образовывался широкий подоконник. Сидеть на нём было сплошное удовольствие.
Помню, взрослые начали садиться за стол, но вдруг все вскочили и бросились к радиоприёмнику (у нас был приёмник СИ-235 – большой коричневый ящик с маленьким окошечком, в котором крутился барабан с цифрами при настройке).
По радио передавали речь Молотова: началась война.
В эвакуацию к бабушке в Мичуринск мы уезжали 17 июля с Казанского вокзала. Мне 5 лет, я многого не понимала и не запомнила, но кое-что врезалось в память. Поезд был не такой, на котором мы ездили к бабушке в предыдущем году. Это был вагон со скамейками (как в современных электричках) и всё было завалено узлами, чемоданами, мешками, на которых сидели дети, взрослые тёти, дяди, бабушки. Шум, давка... Помню, что мама со своей сестрой и её сыном (моим двоюродным братом) уже были в вагоне, а меня папа подал им через открытую верхнюю часть окна.
Сколько мы ехали до Мичуринска, не помню, но доехали благополучно.
Мичуринск – тихий российский уголок Земли, где даже воздух пахнет яблоками. Немцев в Мичуринске не было. Видимо, ничего привлекательного для них там не было. Но зато ближайший железнодорожный узел (станция Коченовка, километрах в 25 от Мичуринска) был местом больших боёв и постоянных бомбёжек. Там были немцы. Немецкие самолёты летали и над Мичуринском, бомбили мясо- и молочный комбинаты, но больших разрушений не было. Когда объявляли тревогу по радио (как везде – это была такая черная тарелка), все из дома бежали в «укрытие».
Летом к бабушке приходили военные и сказали, что надо выкопать «укрытие» — «щель». Спускались туда по лестнице. Внизу стояли скамейки, на которых мы сидели до тех пор, пока не переставали ухать артиллерийские залпы. Сверху укрытие было перекрыто досками, сквозь которые во время бомбежек было видно, что небо оранжевое. В ушах до сих пор стоят звуки залпов и помнится, как было страшно.
Папа остался в Химках, в армию его не призвали: у него была сильная близорукость с детства (-8 диоптрий). Работал он в Москве, обычно ездил на работу на поезде. Он рассказывал, что во время боёв под Москвой и вплоть до января 1941 года ему часто приходилось оставаться ночевать на работе. А если удавалось уехать домой, то выдавали специальный пропуск. Приходилось каким-то транспортом добираться до «Никольской больницы» (район Речного вокзала), а далее пешком по Ленинградскому шоссе до Химок. Когда отогнали немцев от Москвы, добираться стало проще.
В феврале 1942 года папа сильно заболел, и мама начала хлопотать о возвращении из Мичуринска. Разрешение удалось получить только в сентябре 1942 года. Маму оформили «скотницей», сопровождающей эшелон, который вёз скот куда-то на север.
По рассказам мамы, в открытых (без крыш) вагонах стояли коровы, лошади, свиньи. Вперемежку с этими вагонами были открытые же вагоны с сеном и цистерны с водой. Сопровождающих эшелон скотниц было несколько человек. Они вилами брали сено и давали скоту, поили водой. В одном из вагонов с сеном в углу в большой плетеной корзине, которая была похожа на чемодан, сидела я. Дождей не было, ночью на небе звёзды.
Сколько мы ехали, не помню, но вдруг приходит мама и говорит, что сейчас мы будем «высаживаться». Сена оставалось меньше. Мама открыла боковую дверь вагона. Поезд затормозил и поехал медленно-медленно. Мама сказала «прыгай», и я прыгнула на землю. Это было в районе пакгауза (а он был и тогда) у современного моста через железную дорогу около проспекта Мира. Затем мама начала выкидывать наши вещи: полетели чемоданы, моя корзина и прочее. Поезд двигался очень медленно. Где-то в районе «Грабаровки» прыгнула на землю и мама. Такова была договоренность с машинистом поезда.
Родители стали работать в Химках, а меня уже в октябре 1942 года определили в детский сад завода имени Чкалова (теперь это НПО «Энергомаш»). Детский сад располагался в Центральном посёлке в одноэтажном бараке, рядом в таком же бараке была поликлиника.
На Левом берегу города Химки в здании Библиотечного института (теперь это Институт культуры) в войну был госпиталь. С нами в детском саду воспитатели готовили выступления перед ранеными. Плохо помню, как все это происходило, но день концерта помню ясно. Нас, детей, привезли на автобусе в госпиталь. Помню, освещенная полукруглая сцена. Я с мальчиком плясала танец «Лявониха». Закончив танец, надо было раскланяться. И тут я увидела зал – стоящие рядами кровати с ранеными, у которых были забинтованы головы, как-то поднятые вверх забинтованные руки, ноги. Это выглядело так
страшно, что я закричала что-то вроде «Мама» и убежала за кулисы.
Что ещё сохранила детская память?
В Химках были аэродромы при заводах, на которых ремонтировались и испытывались самолеты. Самолеты летали часто.
День и ночь в тихих Химках было слышно, как громыхали железнодорожные составы.
И ещё – чувство голода. Очень тяжелое было время – всё по карточкам. А нормы по карточкам служащих (моих родителей) и детей были минимальными. Поэтому вокруг домов стали разводить огороды. В еду шло всё: лебеда, крапива, картофельные очистки мама не выбрасывала. Она проворачивала их через мясорубку и жарила в виде котлеток. Масла не было, жарили на олифе.
В домах часто не было электричества, освещались «коптилками»: банка с фитильком, опущенным в керосин (как в лампадке).
В детском саду в качестве средства от авитаминоза нас поили отваром еловых иголок. Чтобы спастись от голода, папа периодически ходил в окрестные деревни (Вашутино, Терехово, Старбеево) менять вещи (пальто, костюмы, обувь, бельё) на продукты и семена для огорода.
В 1943 году мне исполнилось 7 лет, но истощенных семилеток в этом году в школу не брали. Поэтому я пошла в школу № 3 (теперь это гимназия № 5 на проспекте Мира) лишь осенью 1944 года. Портфеля не было (и не только у меня). Мама обшила мешковиной какую-то коробку – с ней я ходила как с портфелем. Тетрадей тоже не было. Мамина знакомая подарила нам рулон оберточной бумаги, и из неё родители сделали мне две тетрадки. Одну разлиновали по три линейки -– для письма, а другую разлиновали в клеточку – для арифметики. У многих учеников в классе не было и такого.
В первом и втором классе нас в школе «подкармливали». Выглядело это так: каждому ученику на парту (а тогда были парты, а не столы) учительница на небольшой клочок бумаги насыпала одну или две чайные ложки сахарного песка.
Однажды, кажется, в 1944 году, совсем рядом с нашей школой, в районе входа на современный стадион «Родина», не долетев до аэродрома, буквально «воткнулся» в землю самолет. Летчик погиб в этой аварии, а мы в школе долго не могли успокоиться.
Послевоенные 1946-1947 годы были ещё очень тяжелыми и голодными, но все равно казалось, что всё плохое уже позади.
Главное — была Победа!